Неточные совпадения
Старцем,
в одежде монашеской,
Грешник
вернулся домой,
Жил под навесом старейшего
Дуба,
в трущобе лесной.
Крестьяне рассмеялися
И рассказали барину,
Каков мужик Яким.
Яким, старик убогонький,
Живал когда-то
в Питере,
Да угодил
в тюрьму:
С купцом тягаться вздумалось!
Как липочка ободранный,
Вернулся он на родину
И за соху взялся.
С тех пор лет тридцать жарится
На полосе под солнышком,
Под бороной спасается
От частого дождя,
Живет — с сохою возится,
А смерть придет Якимушке —
Как ком земли отвалится,
Что на сохе присох…
«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает и так верно знает, что без того и
жить бы не мог? Разве не видно ясно
в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет
вернуться к тому, что всем известно?»
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня
в таком положении? Как он может
жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог
вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только
в прошлом году
вернулся из ссылки за седьмой год,
прожил дома четыре месяца и скончался
в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего народа.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не
вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их
в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась
в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он
жил в этом огромном городе.
В сущности — город неприятный, избалован богатыми иностранцами,
живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.
— Да, вот —
вернулся.
В деревне, Клим Иваныч, тяжело стало
жить, да и боязно.
— Ну-с, я с вами никуда не поеду, а сейчас же отправляюсь на вокзал и —
в Лондон!
Проживу там не более недели,
вернусь сюда и — кутнем!
— Что ж — везде
жить можно, была бы душа жива… У меня землячок один
в ссылку-то дошел еле грамотным, а
вернулся — статейки печатает…
Привалов съездил на мельницу,
прожил там с неделю и
вернулся в Узел только по последнему зимнему пути.
Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное впечатление, досказав ему то, чего он иногда не понимал
в дочери. Теперь, как никогда, он чувствовал, что Надя не
вернется больше
в отцовский дом, а будет
жить в том мирке, который создала себе сама.
В одну из таких минут он ни с того ни с сего уехал за границу, пошатался там по водам,
пожил в Париже, зачем-то съездил
в Египет и на Синай и
вернулся из своего путешествия англичанином с ног до головы,
в Pith India Helmet [индийском шлеме (англ.).] на голове,
в гороховом сьюте и с произношением сквозь зубы.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле
в невыгодах и бедствиях бродячей жизни,
вернулся сам, но уже хромой, бросился
в ноги своей госпоже и,
в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней
в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал
в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался
в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и
живет теперь припеваючи.
В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения
в нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он
вернулся в свое Бессоново, как только очутился
в том месте, где
жил прежний, несомненный Малек-Адель…
Вскоре Игнатович уехал
в отпуск, из которого через две недели
вернулся с молоденькой женой. Во втором дворе гимназии было одноэтажное здание, одну половину которого занимала химическая лаборатория. Другая половина стояла пустая;
в ней
жил только сторож, который называл себя «лабаторщиком» (от слова «лабатория»). Теперь эту половину отделали и отвели под квартиру учителя химии. Тут и водворилась молодая чета.
Вскоре он уехал на время
в деревню, где у него был
жив старик отец, а когда
вернулся, то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик лет десяти — одиннадцати,
в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
— И окажу… — громко начал Полуянов, делая жест рукой. — Когда я
жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе мою жену… Потом я
вернулся из ссылки, а она продолжала
жить. Потом вы ее прогнали… Куда ей деваться? Она и пришла ко мне… Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с… Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать,
жил ею одной. И бедный человек желает мстить.
С одним каторжным, бывшим купцом, приехал его приказчик, который, впрочем,
пожил в Александровске только месяц и
вернулся в Россию.
Марья Дмитриевна (
в девицах Пестова) еще
в детстве лишилась родителей, провела несколько лет
в Москве,
в институте, и,
вернувшись оттуда,
жила в пятидесяти верстах от О…,
в родовом своем селе Покровском, с теткой да с старшим братом.
— Не знаю-с! — вмешался
в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. — Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни
жив остаться, ни домой
вернуться не думал, — а потому никто никакой награды
в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так
в будущей!..
За месяц до покушения Княжевич уехал
в Бухарест,
пожил там, снова
вернулся в Белград и стал
жить в гостинице под видом приезжего купца.
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле было шумно, просторно, — а я
жил до этого дня, точно мышонок
в погребе. И я решил, что не
вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке
в Кунавино, — я не сдержал слова, было стыдно видеть ее, а дед стал бы злорадствовать надо мной.
Я был убежден
в этом и решил уйти, как только бабушка
вернется в город, — она всю зиму
жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова
жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая
в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел
в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман,
жил у людей и потом
вернулся в свои горы к своим. Он
вернулся, но
в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
Саша ушел после обеда и не
вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на улице
в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда
жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым.
Было на месте настоящего города тогда поселеньице, где
жили новгородцы, которое, может быть, и названия не имело. И
вернулся непроходимыми лесами оттуда
в Новгород какой-нибудь поселенец и рассказывает, как туда добраться.
— А мне что за дело? Про то панство знает, была бы только
пожива; ведь стыдно будет
вернуться в мой курень с пустыми руками. Другие выставят на улицу чаны с вином и станут потчевать всех прохожих, а мне и кошевому нечего будет поднести.
— Теперь бы хорошо проехаться
в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом
вернуться бы домой
в теплый, уютный кабинет и… и полечиться у порядочного доктора от головной боли… Давно уже я не
жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
Когда приятели
вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он
жил еще на старой квартире
в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своей кухаркой, уже
жила в одном из флигелей.
Егорушка сунул
в карман пряник и попятился к двери, так как был уже не
в силах дышать затхлым и кислым воздухом,
в котором
жили хозяева.
Вернувшись в большую комнату, он поудобней примостился на диване и уж не мешал себе думать.
Возлелей же князя, господине,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слезы я отныне,
Чтобы
жив вернулся он ко мне!»
Далеко
в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:
«Солнце трижды светлое!
Оставить этот свет я не
в силах, но и
жить в нем без тебя не могу. Мы скоро
вернемся в Петербург, приезжай туда,
живи там, мы найдем тебе занятия, твои прошедшие труды не пропадут, ты найдешь для них полезное применение… Только
живи в моей близости, только люби меня, какова я есть, со всеми моими слабостями и пороками, и знай, что ничье сердце никогда не будет так нежно тебе предано, как сердце твоей Ирины. Приходи скорее ко мне, я не буду иметь минуты спокойствия, пока я тебя не увижу.
Через минуту я уже был за воротами и шел
в город, чтобы объясниться с отцом. Было грязно, скользко, холодно.
В первый раз после свадьбы мне стало грустно, и
в мозгу моем, утомленном этим длинным серым днем, промелькнула мысль, что, быть может, я
живу не так, как надо. Я утомился, мало-помалу мною овладели слабодушие, лень, не хотелось двигаться, соображать, и, пройдя немного, я махнул рукой и
вернулся назад.
Телятев. Поехал за границу, посмотрел, как ведут железные дороги,
вернулся в Россию и снял у подрядчика небольшой участок. Сам с рабочими и
жил в бараках, да Василий Иваныч с ним. Знаете Василия Иваныча? Золото, а не человек.
— Вообразите, какая досада, — продолжала Дарья Михайловна, — барон получил предписание тотчас
вернуться в Петербург. Он прислал мне свою статью с одним господином Рудиным, своим приятелем. Барон хотел мне его представить, — он очень его хвалил. Но как это досадно! Я надеялась, что барон
поживет здесь…
Рашель. Куда? Я не знаю, где буду
жить. Если удастся
вернуться в Швейцарию —
проживу там несколько недель… Мне нужно
жить в России. У меня нет возможности воспитывать Колю. А там,
в Лозанне, у сестры — хорошо было бы…
Она будет
жить где-нибудь
в глуши, работать и высылать Лаевскому «от неизвестного» деньги, вышитые сорочки, табак и
вернется к нему только
в старости и
в случае, если он опасно заболеет и понадобится ему сиделка. Когда
в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.
Прожив в Крыму около года, она
вернулась домой.
Мы с Давыдом тотчас бросили работать и ходить
в гимназию; мы даже не гуляли, а всё сидели где-нибудь
в уголку да рассчитывали и соображали, через сколько месяцев, сколько недель, сколько дней должен был
вернуться «брат Егор», и куда было ему писать, и как пойти ему навстречу, и каким образом мы начнем
жить потом?
Он был
в Палестине,
в Турции,
в Соловках, потом
жил с каким-то старцем
в Грузии и, научившись от него лечению,
вернулся в свое запустелое жилище.
«Ну да если бы муж
вернулся, я бы бросил», думал Евгений. Но муж
жил в городе, и отношения пока продолжались. «Когда надо будет, оборву, и ничего не останется», думал он.
Ульяна Баймакова
прожила в монастыре почти три месяца, а когда
вернулась домой, Артамонов на другой же день спросил её...
«Так, мол, это господь милосердый и пронесет, и
вернемся мы опять к своим делам, и станем
жить да поживать, да добро наживать. Надую, мол, всех вас
в одно слово, да и только».
Но писать всегда нельзя. Вечером, когда сумерки прервут работу,
вернешься в жизнь и снова слышишь вечный вопрос: «зачем?», не дающий уснуть, заставляющий ворочаться на постели
в жару, смотреть
в темноту, как будто бы где-нибудь
в ней написан ответ. И засыпаешь под утро мертвым сном, чтобы, проснувшись, снова опуститься
в другой мир сна,
в котором
живут только выходящие из тебя самого образы, складывающиеся и проясняющиеся перед тобою на полотне.
— Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не
вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя бедная… И еще попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте… Я вам напишу адреса.
В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще
в Жмеринке
живет вдова племянника. Я им каждый месяц… Что же, мы, евреи, такой народ… мы любим родственников. А я сирота, я одинокий. Прощайте же, мадам Иванова.
— Да, — заговорил он, как будто продолжая свои мысли. — Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо
прожить самим весь вздор жизни, для того чтобы
вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя. Ты еще далеко не
прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался
в тебе; и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время.
— Как ты
жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос. И он стал перебирать
в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но — странное дело — все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там,
в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было
жить, если бы оно
вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.
Глафира Фирсовна. Какой еще тебе правды? Ошиб обморок, приведут
в чувство, опять обморок. Был доктор, говорит: коли дело так пойдет, так ей не
жить. Вечером поздно я была у ней, лежит, как мертвая; опомнится, опомнится да опять глаза заведет. Сидим мы с Михевной
в другой комнате, говорим шепотом, вдруг она легонько крикнула. Поди, говорю, Михевна, проведай!
Вернулась Михевна
в слезах; «надо быть, говорит, отходит». С тем я и ушла.
Целых десять лет, дорогих лет,
прожил Злобин
в Финляндии, откуда
вернулся нищим и поселился
в Петербурге, чтобы хлопотать по своим бесконечным делам.
Он знал только одно: здесь, если «пофартит», можно скоро и крупно разжиться («
в день человеком сделаешься»), и поэтому
жил здесь уже несколько лет, зорко выглядывая случай и стремясь неуклонно к известному «пределу», после которого намеревался
вернуться «во свою сторону», куда-то к Томску.